Однажды в Париже - Дмитрий Федотов

Иная женщина, пожалуй, могла бы в него влюбиться. Но только не Люси!.. Как прикажете любить молодого человека, в котором нет главного — стремления к жизни, полной риска, отваги и побед? Такой вряд ли добьется приличного положения при дворе, больше надеясь на отцовскую протекцию. Спать с таким еще можно, любить же такого — сложно…

И как же угнетает необходимость все проделывать тайно! При французском дворе дамы открыто заводят любовников, а Лондон захлестнула невесть откуда взявшаяся, новомодная высокая нравственность. Король верен королеве, королева верна королю, и на этом основании от всех придворных также требуется супружеская верность. Просто уму непостижимо!..

Но как же все-таки перейти к вопросу о деньгах?

Если бы речь шла о деньгах на хозяйство, Люси послала бы миссис Уильямс продать одно из старых платьев, или кружева, или порядком поднадоевший жемчуг. Но денег требовалось очень много. Мало ей было долгов, так Люси еще заказала свой портрет Энтони ван Дейку[1]. Проклятый мазила берет бешеные деньги, а заказывать кому-то другому просто неприлично, весь двор торчмя торчит в его мастерской. Еще бы — любимчик его величества! Не иметь собственного портрета работы ван Дейка теперь просто неприлично — моментально станешь при дворе общим посмешищем. А если вовремя не заплатить мазиле за портрет, тем более засмеют…

Впрочем, деньги на хозяйство все равно постоянно требуются. Так что пусть его светлость граф Карлайл припомнит, что из его прежних владений еще не продано и не отдано в заклад!

— Господи, сжалься надо мной и пошли мне толику денег! — сказала Люси, бросив взгляд на каминную полку, на которой в одиночестве ожидала своей участи китайская ваза, расписанная драконами и цветами, и переведя взор вправо, на распятие. — Господи, всего-то тысячу… нет, полторы… лучше две тысячи фунтов. И мне бы не пришлось унижаться перед лордом Карлайлом! А потом обо мне позаботится Фердинандо. Я с ним справлюсь, Господи… И ведь мне же еще людей моих кормить надо — прислугу, кучера, лошадей…

Распятие ответило вспыхнувшим на бронзовом колене Спасителя бликом от свечи. И сразу скрипнула дверь.

— Что тебе, Уильямс? — спросила Люси, не оборачиваясь. Пожилая кормилица, верная и надежная, как стены Тауэра, стояла в дверях.

— К вашей милости какой-то господин. Стоит внизу, твердит, что дело важное.

— Что за господин? Мы его знаем?

— Чужой. Шляпа надвинута на самый нос, сам — в черном.

— Он что, не представился?

— Нет, миледи. Сказал, его имя для вас ничего не значит.

— Может, он письмо принес?

— Я спрашивала. Говорит, должен вас видеть.

— Ну так скажи: пускай завтра днем приходит. Сейчас не время для визитов. Во всяком случае, для визитов чужих людей…

Люси невольно улыбнулась: сколько раз старая верная Уильямс именно в такую пору приводила к ней в спальню господ, по уши закутанных в плащи! Вот и этой ночью тоже…

— Твердит, мол, очень нужно вас видеть, его к вам послали, миледи. Дело, говорит, большой важности. Речь о немалых деньгах…

— О деньгах? Любопытно.

Люси была практически раздета — пеньюар не в счет. При мысли, что опять придется влезать в корсаж, затягивать шнуры, она поморщилась. Впрочем, не все ли равно, какой ее увидит чужой господин? Он должен понимать, что дамы, собираясь ложиться в постель, не надевают придворных туалетов.

— Помоги-ка, Уильямс, — сказала Люси и, с помощью кормилицы скинув пеньюар и набросив сорочку, споро надела пышную, отделанную кружевом, нижнюю юбку. Затянув шнурок, Люси велела подать атласную утреннюю накидку прелестного персикового цвета. Завязав шнурки на груди, она чуть развела полы накидки — чтобы была видна ложбинка. Сделала она это неосознанно, машинально, как проделывала много раз.

— Уильямс, разбуди Джона, пусть придет, постоит в углу за дверью. Принимать неведомо кого наедине я не могу. И ты тоже будь рядом.

— Как вам будет угодно, миледи.

Человек, которого привела кормилица, действительно оказался незнакомцем, и в придачу дурно воспитанным. Он еще целую минуту топтался в дверях кабинета — раздумывал, снимать или не снимать в присутствии дамы шляпу! Шляпа, кстати, многое сказала о владельце — простая, черная, с высокой тульей, без пера, с одной только лентой и скромной пряжкой. Шляпа — простолюдина, неуклюжая повадка — простолюдина. Под плащом из бурого сукна, очевидно, обнаружится куртка-дублет из черного сукна; возможно, даже без самого скромного белого отложного воротничка. Штаны — черные, шерстяные чулки — серые, башмаки — черные. В общем, унылое зрелище.

— Кто вас прислал? — строго спросила Люси, надменно выпрямившись в кресле. — И по какому делу?

— Меня не присылают. Я сам иду туда, куда мне надо, — весьма дерзко и грубо ответил гость. Однако голос его показался Люси немного знакомым — мягкий и даже певучий. Интересно, откуда?.. Впрочем, такой выговор почти у всех шотландцев.

— Неприлично оставаться в присутствии знатной дамы в головном уборе, — не удержалась от замечания Люси.

— А вот тут вы правы, миледи, — усмехнулся гость и снял шляпу. Но не размашистым жестом, как кавалер, что кланяется даме, а просто — как будто вернулся домой и отдает головной убор лакею.

В дрожащем свете тройки свечей Люси увидела смуглое лицо с высоким лбом, небольшим прямым носом, впалыми щеками и выдвинутым вперед подбородком. Довольно длинные темные волосы с проседью почти достигали плеч. На вид мужчине было лет около пятидесяти.

— Боже мой, милорд! — воскликнула Люси, признав посетителя. — В такое время, переодетый…

— Не имел желания вредить вашей репутации, миледи, — развел руками Джон Элфинстоун, лорд Балмерино. — Отошлите слуг, что топчутся за дверью. Нам предстоит важный разговор.

— Благодарю… — только и смогла прошептать в растерянности Люси.

В самом деле, ночной визит такого гостя мог обернуться и крупными неприятностями, и… большими преференциями.

Для Люси явилось полной неожиданностью, что Элфинстоун в Лондоне. По здравому размышлению, этому смутьяну следовало бы прятаться где-нибудь в горах Шотландии — затаиться там, как мышь в норе, и больше не рисковать жизнью ради каких-то непонятных тонкостей богослужения. Но, разумеется, дело было не только в церковных нововведениях.

Лорд Элфинстоун был прирожденным бунтовщиком — бунтовщиком по праву рождения. Его отец, сэр Джеймс, только чудом умер своей смертью, ибо его собирались не просто казнить, но четвертовать за очень подозрительную переписку с самим папой римским. Сэр Джон встал во главе дворянской оппозиции, когда король Карл взялся переделывать привычную шотландцам пресвитерианскую церковь на англиканский лад.